Самая короткая ночь. Эссе, статьи, рассказы - Андрей Буровский

Пришлось налить старому финну все, что оставалось на столе, а он рассказывал, как гнали самогон из козьей мочи, и чего при этом ни в коем случае делать нельзя: смешивать первач с еще не перебродившей мочой.

Омар очень удивлялся, потому что закусывать моченым кизяком ему доводилось, а вот что можно перегонять козью мочу, он не знал. Курт Шмидт очень заинтересовался, потому что единственный знакомый ему и притом похожий продукт на самогонку было дерьмо шведского капрала.

Тут Абдулла вместе с Дембянюком грянули старую песню про «пулемет стрэкоче, москалей кладэ», Кызласов с Димой запели неприличную экспедиционную песню, а Дорфман – марш Израильских ВВС. Я затянул «Хорста Веселя», Кристоф мученически застонал и бросил на меня укоризненный взгляд. Ладно, спою «Лили Марлен», честную солдатскую песню.

А знаете, что мне в этой компании больше всего понравилось? А что это все такое свое, русское! Что все здесь – свои, до боли знакомые и родные. Без каждого из участников этой очень патриотической пьянки без следа исчезнет что-то важное для всей нашей громадной, всеми нами любимой России.

Чернотроп

Странно, как изменяется знакомая местность от каких-то вроде бы пустяков, даже знакомый до каждой кочки остров Татышева. Шесть часов утра, город сонно возится, пытается начинать жить. Снега нет, очень холодно и промозгло. Ледяная черная земля, силуэты голых деревьев, черные провалы между ними. За переломами местности – черные невнятные дыры, непонятные пространства, где земля никак не отделена от черного неба. Мерцающие звезды, которые не я первый назвал «волчьими». Холодные зимние звезды.

Такую погоду охотники называют «чернотропом». По следам не найдешь никого, звери бродят, не чуя опасности. Но лося брать – только с собаками, иначе его не догонишь. Два года назад брали такого… европейского недомерка. Взрослый сильный зверь, а по размерам – с подростка сибирского.

Все время в воздухе – шорох и треск. Это звуки тоже холодные, зимние. Я знаю, что это трещит. Спускаюсь к воде. На Енисее бегут по этой воде световые дорожки, в заливчике нет света совсем. Вон треснул лед слева, у заберегов, на границе черной, страшной воды заводи. Вот шорох, где взялся лед. И все равно это шорох тревожный, словно кто-то громадный подкрадывается, внимательно смотрит в спину. Не надо давать волю неврастении, но я остро чувствую время, когда словно оживает древний германский фольклор.

Когда-то другой человек выходил из дома в такое же время суток: сделать часть пути еще в темноте, до позднего зимнего рассвета. Выходил, шел по еле заметной тропке, поправлял за спиной бронзовый меч. Слушая шорох, подумывал о троллях, смотрел на мерцающие с неба глаза Локки. Человек, чья кровь во мне, память которого живет в извилинах моего мозга, знал – бояться нельзя, но боялся. Ему было труднее – он шел по земле, которую делили с человеком многие существа. Не только Локки и тролли: человек уступал дорогу, заслышав сиплое мычание зубра. Слушал дальний вой волков и отвечал, беседуя с серыми братьями.

Я тоже знаю, что бояться нечего… и вообще я нахожусь посреди громадного города. Опасность – только игра, сонный бред, проснувшийся в подсознании. Я чту братьев германца, волков, но чтобы послушать волков, надо забираться за сотни верст от Красноярска. Меня приводит в трепет косматый дремучий вид зубра, его запах. Но зубры сидят по заповедникам. Локки и тролли? На мне повешенный матерью крест.

И все равно мне жутко у черной промозглой воды, от этого потрескивания, шепота. Недобрая темнота стынет вокруг, не принимает человека. Приходится помотать головой, поднимаясь к насыпи дороги.

Звезды гаснут

Вчера в половине седьмого начали гаснуть звезды. Вышел – мерцают, мерцают. А когда шел обратно, звезды начали гаснуть. Я понимаю, что происходит – ползут тучи. А все равно тревожное, отдающее Босхом ощущение – гаснет небо. Рагнаради. Гибель богов. Конец света. Тучи низко спустились, гасят звуки. В тишине, в предутреннем шорохе инея, гаснут звезды.

Разумный всегда готов ко всему. А, правда, что буду делать, если вот сейчас – Конец Света? Невольно улыбаюсь. И вдруг накатывает благодарность. Стою в шорохе, в свете гаснущих звезд, в наползании мрака. Страха нет, есть благодарность и принятие.

Сейчас уходить из мира? Вот сейчас?

Хм…

Если верить легенде, некий сакс хотел вернуться в Англию, убить как можно больше норманнов, «и пусть меня рубят на куски». Потому что этого сакса «догонят в мудрости» те, что «стал рабом там, где родился господином».

Но я то стал господином там, где родился рабом.

Меня воспитали маменькиным сынком, место которого – доживать чужие судьбы, пусть судьбы предков.

Судьба и собственные кости хрустели, но я – самый известный за всю историю семьи.

Я пришел в жизнь чеховской барынькой в теле молодого мужчины. С чудовищной беспощадностью меня учили только одному – заламывать руки и переживать, переживать, переживать…

Я сделал из себя мужчину – сам. Женщины, которая мне помогла бы, Господь мне не подарил. Я не раз плакал и кричал: за что мне это?! А Ты знал, Господи, и был Ты, как всегда, прав – не надо было. Помоги мне когда-то, молодому, первая бывшая жена, помоги дама, которую я бешено любил – я бы иначе стоял в этом колышущемся мраке.

Меня воспитали невропатом, культивирующем симптомы неврастении.

Я сам себя сделал, какой есть.

Красная сволочь засунула меня на окраину мира, в жопу цивилизации.

Я сам уехал в один из ведущих городов Европы.

В этой жопе мира моя судьба была судьбой изгоя. Обо мне не раз говорили в жопе мира – из этого то ничего не получиться. Так и сдохнет, подающим надежды.

Я сам себя сделал человеком, стирающим усмешки с морд провинциальных неудачников.

Я пришел в мир глубоко средним советским интеллигентом.

Я живу жизнью своего города, своей цивилизации, своего сословия.

Что, если сейчас… вот сейчас страшный удар обрушит меня, мрак охватит, и я рухну в бездну, в круговорот камней, деревьев, воды и воздуха? Если мир придет в состояние хаоса, из которого Он начнет создавать новый мир?

В старой притче фарисей гордился, что Господь создал его таким совершенным, а мытарь только и мог сказать: «Господи, помилуй меня грешного!»

Опускаюсь на левое колено. Так стоит вассал перед сюзереном, сын перед предком, кавалер перед дамой; так католик встает перед храмом. Я не упаду ниц даже перед лицом Необорного. Ты сам таким сделал меня Господи, мой Творец и Отец мой Небесный.

«Помилуй меня грешного?» Да. Я весь в грехах, и все они гнусные, гаденькие, мелкие. Противно даже. Прости меня, Боже, и помилуй.

Но и – спасибо. Спасибо за судьбу, которую Ты подарил, а я прожил. За все, что было до того, как в предутреннем небе начали навсегда гаснуть звезды.

Будет страшно и больно?

Надо постараться не кричать.

Белотроп

Падает снег… Падает, падает, падает. Нет черной земли. Нет черных голых деревьев. И вода в Енисее стала медленней – от мороза вода становится более вязкой. Шорох… уже не шорох звезд, а шорох падающего снега – такой знакомый, родной, уютный. Во всех странах, которые я смогу считать своими, зимами падает снег. Падает снег, шорох снега, хруст свежего снега под ногами, вся земля белая: это зима. Это Рождество и Новый Год. Это светлая ночь, когда снег тысячекратно отражает свет и рано вставших звезд, и всех созданных человеком огней. Это ощущение праздника… космического праздника великого годового обновления, под зимним Млечным путем, с одним длинным концом.

Идем по Татышеву: иду между двух громадных молодых мужиков, но голову меня выше, и каждый – раза в два физически сильнее. А идем на равных. До сих пор не привык к ощущению, пришедшему «после диабета»: что мне легко двигаться. А мне легко! Одышки нет, только приятное напряжение. Я иду и иду сквозь падающий снег, слушаю Васю и Тимура – друзей и учеников. Отстаю, чтобы посмотреть на медленную воду, на засыпанный снегом кустарник… снег стекает по лицу, слеживается на шапке, на плечах. Течет и по спине, по бокам: вспотел, приятное утомление. Сколько мы отмахали в тяжелой зимней одежде? Километров семь, не меньше. Рассветет еще не скоро, но все равно – какие-то неуловимые, не описуемые признаки рассвета… не в состоянии сказать, почему – но чувствуется: за полтора часа утра стало менее ранним. Хотя звезд не видно, небо низкое и мрак даже не думает редеть.

В такую погоду хорошо идти на лося с подхода. Шорох снега, не слышит он ничего. Хотя и человек не слышит, а сквозь снег и видно скверно. Помню, чуть не наступил на здоровенного кабана, кило на двести. Оба несколько огорчились, обнаружив друг друга метрах в пяти. Но кабан огорчился сильнее – истерически захрюкал, и кинулся с такой скоростью, кидаясь в разные стороны, что я в потоках снега не успел его выцелить. Так и мчался – уже не виден, а басовитое хрюкание слышно.